Деревенька моя
Когда то до войны, здесь стояла большая деревня. Фриц разбомбил множество домов, и по сей день, в округе остались воронки. По большей части, особенно по берегу реки Луги и в окрестных лесах, воронки заполнились водой и заросли речной травой. В мелких озерцах поселились головастики, а в тех, что покрупнее, и рыбёшка. В таких озерцах любили собираться дикие утки. В послевоенной деревне осталось всего два десятка домов, и к середине семидесятых, когда молодёжь подросла и покинула деревню, население состояло почти из одних стариков, да их внуков, племянников и прочей мелкоты, отправленной родителями в ссылку на лето. Мужики, в основном жили охотой и рыбалкой. Река тогда была судоходной. Баржи таскали лес, песок и щебёнку из карьеров. Пару раз за лето, по реке проходила «брандвахта», как называли местные. Состояла брандвахта из баржи – землечерпалки и домика на понтоне для рабочих. Баржа расчищала и углубляла дно реки, выбрасывая на берега кучи песка, намывая тем самым большие песчаные пляжи. С удочкой или спиннингом, на реку выходили, в основном приезжие и старики. Если нужна была рыба для пропитания, её вылавливали сетями. Браконьерством среди местных это не считалось. Мелочь всегда выпускали в реку, забирая только крупный улов. К реке и её обитателям относились бережно. Уважительно называли реку кормилицей. Вдоль берега расстилались широкие поля, некогда засеянные, а теперь, по большей части пустующие и заросшие полевой травой. Стрекотали кузнечики и «дёргали» свою странную песнь коростели, за что и нарекли их здесь дергачами. По обе стороны от пожни поднимались высокие склоны, поражая воображение былым величием реки. Выше, на равнине и стояла деревня с чуднЫм названием «Накол», жителями поделенная пополам, на собственно Накол и Крюково. Разделяла две половины деревни, деревянная конюшня, маленький амбарчик для хранения удобрений и кормов для лошадей. Двор конюшни тогда был заставлен гужевыми косилками, грабилками, телегами и волокушами. Половина деревни до конюшни состояла из девяти домов, два из которых равнозначно могли относиться к любой половине, по тому, что стояли особняком. Один дом на горушке, второй в низинке перед нею. На горушке жил дед портной со своей бабкой, под горой – дед Кречок с бабкой Агрофеной. Крюково заканчивалось домом бабки Любы и колхозным телятником за ним. Дальше начинался сосновый бор с круглыми полянами лесных полей, орешником по краям глубокого оврага и дикой смородиной у ручья на дне оврага. Летом, по вечерам из орешника звенели соловьиные трели, ухал филин, и раскачивала свои качели кукушка. На другом конце деревни, сразу на склоне, ведущем от деревенского кладбища стоял не большой домишко тётки Таси – пьяницы с мужем дядькой Колей – бакенщиком. Потом, между запущенным домом  тётки Таси с одичавшим яблоневым садом, и домом дяди Жени – водолаза на пенсии и жены его тёти Оли, зарастал бурьяном заброшенный и полуразвалившийся сруб некогда добротной избы. Потом напротив друг друга контрастируя размерами, стояли: изба учителя на пять окон и огромный, по деревенским масштабам, трёхэтажный дом моего дядьки Вани и тётки Нины с садом и огородами по обе стороны дома. Дальше поодаль, поменьше нашего, но большой дом Нюшки и её младшей дочки Люськи. Во дворе Нюшкиного дома рос старый ветвистый Вяз, на ветвях которого вечно стрекотали сороки. Через улицу, в небольшой избушке жили Матросовы  и старуха Мишиха. Пока и остановимся тут. По Крюкову прогуляемся в другой раз. Сейчас я хочу рассказать про дом моего дяди Вани. Во первых по тому, что он отдельного рассказа заслуживает, а во вторых – по тому, что весь мой рассказ именно ему и обязан.

Кемка
Это случалось каждым летом, сколько я могу помнить своё детство. Готовиться к долгой поездке начинали за несколько дней. Большой чемодан заполнялся провиантом. Несколько штук круглого хлеба, печенье, конфеты, дрожжи, несколько бутылок «столичной», ещё много всякой всячины. В последний перед отъездом день, покупался целый батон, а то и два, варёной колбасы. Купить загодя не имели возможности. Холодильника у нас тогда ещё не было. Был только ящик за окном, который отец шутливо называл «китайским холодильником» - зимой морозит, летом греет. Зимой в щель между стеклом и ящиком часто забирались проворные синички и хулиганили. Аккуратно разворачивали или нахально протыкали своими маленькими клювиками пергаментную обёртку на пачке с маслом или маргарином, расклёвывали другие продукты, до которых могли добраться.

Чемоданы с одеждой были собраны много раньше. И вот, ранним утром, первым автобусом, с неподъёмными чемоданами, мы с папой ехали до метро «Площадь Ленина». Потом в метро, до Балтийского вокзала. От Балтийского, до Варшавского вокзала, быстрым шагом с короткими остановками на отдых, тащили поклажу. Паровоз от Ленинграда до станции Толмачёво, делал в пути остановку для того, что бы пропустить встречный. Платформы были не везде, и на многих станциях, люди сбрасывали вещи, прежде чем спуститься самим по железной лесенке. На одной из станций стояла короткая деревянная платформа, и выход  осуществлялся только из одних дверей первого вагона. Станция была не большой, и немногочисленные пассажиры заранее протискивали свои тела и багаж через несколько плотно набитых вагонов к выходу.
Что вы спросили? А? Смеётесь….   Нет! Живого Ленина я не видел, но паровоз не только видел, но и ездил на нём несколько раз. К слову сказать –  даже бывал на том паровозе, что привёз Ильича из Чухляндии. Это сейчас стоит он на Финляндском вокзале, спрятанный в стеклянный саркофаг. Тогда же, только столбиками с цепочкой был отгорожен. Да и цепочка появилась  вокруг паровоза, позже самого паровоза.
Ну, уж коли я такой древний, тогда посвящу вас ещё в одну историческую подробность. О железнодорожной станции Толмачёво:
Станция Толмачёво открыта в 1857 году под именем Преображенская от Спас Преображенской церкви, построенной в  1886 году на средства русского генерала, верой и правдой служившего Отечеству.

Петербургская губерния. Возле станции Преображенская (ныне Толмачёво) Лужского уезда. Фото конца XIX века.

В 1920 году переименована в Толмачёво в честь Николая Гурьевича Толмачева, подпольная кличка — «товарищ Василий». Весной 1919 года Толмачев возглавлял Политуправление Петроградского военного округа. Во время боя, раненый, остался один. Чтобы не сдаваться врагу живым, последней пулей из револьвера он покончил с собой. Близ привокзальной площади на высокой, грубо обработанной глыбе розового крупнозернистого гранита установлен бюст Н. Г. Толмачева. (Скульптор А. Н. Черницкий.)
Отец был коммунистом, но героическая оценка поступка исторического персонажа, вызывала у него сомнения. Размышляя об этом, он мрачно шутил: До революции таких (героев?) за кладбищенской оградой хоронили, а ему вон памятник поставили. Можно конечно и поспорить, но вопрос остаётся без чёткого ответа.

В Толмачёво паровоз приезжал в обрез к отплытию парохода, так по старинке и по привычке все называли теплоход. Смутно уже помню но, пару раз приходилось мне в детстве моём, плыть и на настоящем колёсном пароходе. Там мог я всю дорогу, перевесившись через перила, не отрываясь смотреть на то, как поднимаются из воды лопасти колеса,  идут по кругу обратно в воду. Вокруг, в тумане мелких брызг, светилась на солнце радуга.

Схватив чемоданы, нужно было, «закинув язык на плечо», бежать, перепрыгивая через железнодорожные пути, мимо магазина, под горку к пристани. Иногда не успевали добежать, иногда паровоз прибывал на станцию в такое время, что можно было увидеть с горки уплывающий пароход. Обычно матросы всё же старались дождаться пассажиров паровоза. Случалось, что всем желающим не хватало места на теплоходе, хотя и заполняли не только сидячие места. Битком набита была и закрытая часть палубы, и на открытой части стояли люди. Тогда, во избежание перегруза, людей отправляли на его предшественнике. На том кораблике было совсем мало места под крышей, и в случае дождя, не сумевшие вбиться в маленькое укрытие или под не большой навес перед ним, укрывались плащами, зонтами или просто кусками полиэтиленовой плёнки. Помогало это плохо, т.к. дождь на реке всегда был с ветром. Названия остановок выкрикивал помощник капитана, прикладывая ко рту, жестяной, толстый от слоёв белой краски рупор.

Среди нормальных для уха русского человека названий деревень и селений вниз по берегу Луги, таких как Натальино, Муравейно, Вяз, Старицы или Живой Ручей, были и причудливые - Бежаны, Клескуши, Хотнежа, Хилок.

В первый раз, прочитав на борту название нового парохода, я был удивлён незнакомым мне словом.  Оказалось, что Кемка, это ещё и приток реки Луги, и место одной из пристаней по пути следования.

Теплоход "Пионер" был построен 1957 году и уже в 1958, переименован в "Кемка". Имел большой салон для пассажиров (75 мягких мест – значилось на табличке, при входе на палубу) и более сильный, чем у предшественника, дизельный двигатель – целых 80 лошадей

Машинное отделение передавало свой грохот на металлический корпус, винты клубили воду за баком, где гордо реял красный флаг. Из отверстий в бортах сливалась вода охлаждения от агрегата. За бортом уходили назад отлогие и крутые берега с наклонившимися над водой деревьями, поля, луга. Рыбаки с берега махали нам рукой. Пасущиеся на лугах деревенские лошади и коровы провожали нас любопытным взглядом, бежали по берегу собаки, весело облаивая теплоход. Купающиеся ребятишки бежали в воду, покачаться на волнах.  На открытой части палубы можно было разговаривать только крича друг другу прямо в ухо. Железная корма упрямо и уверенно разрезала речную воду.
Время в пути до нашей деревни составляло, говорят, по большой воде всего часа четыре. Это по большой. Но летом река всегда мелела и по пути судно, несколько раз садилось на мель. Матросы командовали пассажирам, на какой борт перейти и что делать. Сами же, длинными шестами упирались в песчаное дно, выталкивая посудину с мелководья. Удавалось это далеко не всегда легко и быстро. Иногда, отправившись из Толмачёво рано утром, высаживались на своей пристани после захода солнца. Мужики за время пути успевали напиться, выспаться, похмелиться и снова протрезветь до прибытия в свою деревню. Молодёжь, сняв рубашки, успевала на солнце обгореть и уже покрыться пузырями.
Наконец то Кемка упёрлась в высокий глиняный берег пристани деревни Накол, где и жил старший брат отца, мой дядя Иван Павлович. На пристани всегда были встречающие. Даже если ожидание растягивалось на долгие часы, и взрослые не могли бросить все свои заботы на долгий срок, то оставляли детвору караулить пароход. Кемка давала протяжный гудок версты за две, но в вечереющем воздухе звук её ходовой машины слышался ещё раньше. Детишки успевали сбегать за взрослыми. Примерное время прибытия гостей деревня знала загодя.
На предприятиях города заранее был известен график отпусков, а почта доставляла письма в любой уголок страны. В ответных письмах, жители деревни заказывали привезти им то, чего в деревне не купить, но что им так необходимо. Городские стирали ноги по колени об асфальт в поисках дефицитов.

Судно мягко толкнуло носом берег, омыв его водой и превратив и без того скользкую серую глину в мокрое мыло. Матрос перебросил с борта на берег деревянный трап, и народ побежал, балансируя чемоданами и узелками, в обьятия соскучавших за год родственников. Узенькими извилистыми тропинками, сквозь не скошенную траву, сбивая углами чемоданов вечернюю росу да синие головки полевой медуницы и колокольчиков, толкая котомками в мохнатый зад ленивых шмелей. Под звон голосов счастливой ребятни, путающейся под ногами, народ расползался по своим избам. Тут уж только внимательно смотри под ноги. Как бы не вступить городским ботиночком….  Не! Не в компартию... В тёплый привет от добрых Красонь и Пеструшек, местных производителей молока и органических удобрений.

Чемоданы уже стоят на завалинке, кошёлки с провиантом отданы хозяйке, и мужики курят в ожидании, громко смеясь и обмениваясь свежими новостями. На кухне нарезается широкими ломтями испечённый тёткой Ниной в русской печи домашний хлеб, толстыми кружочками – привезённая из города докторская колбаска, смелыми кусками летят в тарелку помидорчики и огурчики с огорода. Сочная изумрудная зелень толстых перьев лука плачет каплями колодезной воды на белое вафельное полотенце. На этом же полотенце, дополняя натюрморт, стыдится свежевымытая редиска.  Крупные варёные картошины перебираются из горячего чугунка в большую тарелку, довольно улыбаясь жемчужными искрящимися ртами из потрескавшихся от жара и задравшихся мундиров. Бутылёк «столичной» зябко смотрит, бронзовым очертанием Спасской башни на красном фоне этикетки, из эмалированного ведра, через невероятно прозрачную студёную ключевую воду. Погоди не много. Остынь. Скоро снимут с тебя твою золотую кепочку. Спущенный с цепи на вечернюю прогулку пёс, радостно скачет вокруг, шлёпая мужиков  по коленкам развернувшимся чёрным бубликом хвоста с белым кончиком.
- Хвост рабо́тат – знать живой! Одобрительно приговоривает дядя Ваня и ласково треплет по ушам улыбающегося пса.  Коты молча сидят перед открытой дверью в летнюю кухню, ожидая момента, что бы проскользнуть под стол и угрюмо поглядывают на пса. Сейчас, сейчас уже… Детей спешно накормят и отправят мять уши и подушку, а взрослые сядут за стол поужинать, выпить по «шалопаечке», отдохнуть, весело посмеяться свежему анекдоту и курьёзному случаю из жизни. Потом мужики выйдут из-за стола на завалинку перекурить и покормить комаров. Тётя Нина крикнет из кухни:
- Иван, ты чай то пить будешь?
- Дык, Васильевна, всё от тебе зависит: нальёшь – буду, а не нальёшь – дык и ни буду. Шутя, ответит дядя Ваня.
- Но́лито уже. Идите чай пить и сворачивайте уже свою канитель. Лёша то выспится, а тебе завтра в Осьмино ехать, ай забыл?
После перекура, трапеза будет завершена чашкой крепкого, горячего ароматного чая №36, заваренного на прозрачной, как слеза, ключевой водице из самовара. Пса отправят обратно на цепь в будку, охранять дом и хозяйство.
Всё! Всем спать! Утро в деревне начинается рано и всем нужно успеть выспаться перед ежедневным привычным, но не лёгким трудом. Тишина. Только запах сирени в палисаднике,  сладкий перечный аромат глоксинии на подоконнике, да звон комара над ухом. Когда же этот мерзавец уже сядет что бы я его прихлопнул?! Боже, как спать то хочется!